Отрывок из книги «Истории проституции: рассказы о выживании в секс-индустрии» («Prostitution Narratives: Stories of Survival in the Sex Trade», 2016).

Канберра – столица Австралийского союза, город, в котором я выросла, город с самыми либеральными в Австралии законами о проституции. Также это место, где находится Парламент, что вряд ли является совпадением. Индустриальный пригород Фишвик – это, по сути, «район красных фонарей» Канберры. Это район, где вся секс-индустрия города работает по лицензии. В местных борделях и стриптиз-клубах наблюдается пик активности во время парламентских сессий, когда политики, лоббисты и им подобные слетаются в столицу.

Я выросла в Канберре, и я хочу сказать, что отсутствие в городе ограничений для секс-индустрии и его репутация «столицы секса» привела к тому, что для местных мужчин покупка секса гораздо более приемлема, чем в любом другом штате. Мальчики Канберры, как правило, начинают посещать бордели и стриптиз-клубы, как только им исполняется 18 лет – это их ритуал посвящения. Они говорят, что раз это легально, то они ничего плохого не делают. Большинство мальчиков, с которыми я училась в старших классах, открыто обсуждали свои походы по борделям, и по этой причине все знали, что многие несовершеннолетние девочки работают в секс-индустрии. Поскольку население Канберры малочисленно, практически каждый мальчик, которого я знала, бывал в Фишвике, и встречал там как минимум одну несовершеннолетнюю девочку, которую он узнал. Тогда это казалось мне ужасным. Еще ужаснее было то, что они рассказывали об этом с ухмылкой.

Канберра известна своей сильной регуляцией секс-индустрии. Считалось, и многие в это верили, что строгая регуляция при легализации проституции сделает условия безопаснее. Однако огромное количество несовершеннолетних девочек в борделях и стриптиз-клубах доказывает, что это не так. По закону женщины должны предъявлять документы, чтобы доказать, что им исполнилось 18, но если в борделе не будет полицейского рейда, чего практически никогда не случается, эти нормы не соблюдаются. Проституторы не станут жаловаться в полицию, что бордель нанимает несовершеннолетних, как не будут они жаловаться на явных жертв траффикинга или другую незаконную деятельность. В конце концов, именно проституторы создают спрос на все, что происходит в таких местах. Покупатели ищут самых молодых женщин, чем моложе, тем лучше, за самых молодых больше платят. Редких проверок недостаточно, чтобы закон начал выполняться.

Легальность секс-индустрии сделала ее более заметной возможностью для молодых женщин, которым нужна работа. Практически каждая знала хотя бы одну историю об однокласснице, которая пошла работать на «рыбный рынок Фишвика». В отличии от молодых мужчин, которых я знала, и которые посещали Фишвик, женщины, которые отправлялись туда работать, всегда были «проблемными» девочками, из тех, кого называют «шлюхами» в школе. Они переживали сексуальное насилие в детстве, групповые изнасилования в подростковом возрасте, они росли в неблагополучных семьях. Другими словами, это были такие девочки как я.

Хотя многие женщины шли в проституцию, потому что у них не было других способов для финансового выживания, это не обязательно было так. Женщины с самым разным прошлым могли оказаться в секс-индустрии, но их всех объединяла та или иная уязвимость, которую можно было эксплуатировать. В моем случае это были эмоциональная уязвимость, наивность и психическая болезнь. Последствия психической болезни ухудшились из-за ранней сексуализации. Я не подвергалась сексуальному насилию в детстве – моя семья не была настолько неблагополучной. Однако в раннем детстве моими эмоциональными потребностями пренебрегали, и из-за моей врожденной чувствительности это оказало на меня сильное влияние.

Мой отец был очень любящим и заботливым, моя связь с ним была очень глубока. Но он страдал от депрессии, и у него были проблемы с алкоголем. Моя мать также страдала от психической болезни. Она была полностью поглощена собой и не могла наладить отношения с другими людьми, и она была склонна к насилию. Отец ушел из дома, когда мне было два года. Я не помню момент, когда он ушел, но я помню чувство, что меня бросили. Я помню глубокую боль и чувство, что мне надо защищаться, я думала, что со мной что-то не так, раз мой отец ушел. Моя старшая сестра воспринимала меня исключительно как конкурентку за внимание родителей. Она все время дразнила и издевалась надо мной. Ее постоянные презрительные словечки и издевки сильно снизили мне самооценку.

Мне повезло, что я выросла в семье интеллектуалов и ученых. Мой отец был писателем, мы с сестрой читали гораздо лучше ровесников, когда пошли в школу. У меня также был заботливый отчим, но он единственный обеспечивал четырех детей и мою больную мать, так что он не мог уделять мне достаточно внимания.

Присутствие моего биологического отца в моей жизни было непредсказуемым и непостоянным, и подобная нестабильность в течение детских лет вызвала у меня сильную тревожность – я не могла доверять другим людям, у меня было чувство, что они уйдут и не вернуться. Я отчаянно искала внимания от кого угодно – это и стало рецептом для моей эксплуатации. В то время как мою старшую сестру все время хвалили за ее достижения в учебе, мне всегда говорили, что я в семье самая симпатичная. Мои оценки было очень хорошими, но не такими хорошими как у сестры – она убеждала меня, что я безнадежна, и мне можно даже не пытаться чего-то добиться. Единственное, за что меня хвалили все, кроме моего отца – это моя внешность. К возрасту 13 лет я настолько мечтала о внимании и заботе, что я была в восторге, когда взрослые мужчины подходили ко мне на улице и говорили, что я красивая.

Примерно в 13 лет у меня был первый сексуальный опыт. Моя мама страдала от алкоголизма, который усиливал ее психическую болезнь, и чтобы сбежать от ее агрессии я бродила по городу или в парке. Иногда я тусовалась с мальчиками-подростками старше меня, которые давали мне покурить косяки. Однажды ко мне подошли двое мужчин лет за 20. Они сказали, что у меня красивое имя, и что у меня очень красивые глаза. Я была для них в центре внимания. Я чувствовала себя особенной и желанной. Мы пошли в парк рядом с моей школой, и они начали угощать меня баночками с черничной водкой. Я почувствовала головокружение и сказала им, что у меня все плывет перед глазами. Они отвели меня в комнату отеля. Лишь десять лет спустя я смогла назвать то, что со мной произошло в той комнате, изнасилованием. Тогда я не понимала, что во время изнасилования может и не быть физического сопротивления. Мне было 13 лет, я была пьяна, я боялась этих мужчин. Но я думала: раз они не применяли силу, значит это было по согласию?

В определенный момент я начала плакать от боли, я думала, что, может быть, тогда он остановится. Мужчина ответил, что все в порядке, потому что мой плач его заводит. Я отрубилась, а когда очнулась, меня лапали. Я помню, как я чувствовала, что надо мной надругались, я выбежала из комнаты – по моим ногам стекала кровь. Я знала, что в той комнате был огромный дисбаланс власти. Девочка, которая вошла туда, не была той, что вышла из этой комнаты. После этого я чувствовала, что не могу сказать «нет» сексу, и не важно, насколько я этого не хочу. Ни в 13, ни в 18 лет, ни в 22 года.

После того изнасилования я продолжала страдать от сексуального насилия. Когда мне было 14 лет, взрослый мужчина убедил меня, что он меня любит. Он давал мне экстази, прежде чем использовать меня, и я думала, что я влюблена. Только годы спустя я узнала, что он снимал меня во время секса на видео, и продавал эти фильмы в магазине в Фишвике. У меня развилась булимия, я начала резать себя и жечь себе кожу. Я принимала передозировки таблеток, и я ненавидела себя.

После одной передозировки я попала в больницу, и позднее психиатр выписал мне антидепрессанты. Они помогли мне функционировать немного лучше после окончания школы. Я начала больше общаться с отцом, что улучшило мое эмоциональное состояние. Я побывала волонтеркой в Южной Америке, по возвращении я могла говорить по-испански, в целом я была позитивно настроена. В 21 год я переехала в Квинсленд, где поступила в университет и жила в более теплом климате.

Тем не менее, у меня продолжалась зависимость от мужского сексуального внимания для повышения самооценки. Эмоциональная нестабильность и чувство одиночества снова на меня нахлынули. Я пыталась избежать этих чувств, часто напиваясь, что приводило к нежелательному сексу или сексу, когда я была практически без сознания. С тем же успехом я могла быть пластиковой куклой. После того, как они получали от меня что хотели, у них пропадал ко мне всякий интерес, и они избавлялись от меня. Так что я пыталась удержать их внимание так долго, как только могла, не прибегая к сексу. Когда я чувствовала, что меня использовал один мужчина, я бежала к следующему. У меня никогда не было оргазма. Даже в 21 год я ничего не знала о сексуальных реакциях своего тела. Ни один из моих мужчин не думал о моем удовольствии. Я знала, что секс может причинять мне боль, но я не знала, что он может дарить мне удовольствие.
Когда мне было 22 года, внезапно скончался мой отец, и это очень тяжело на мне отразилось. Прошлое чувство того, что меня бросили, вернулось с новой силой. Моя психическая болезнь значительно ухудшилась. Я перестала общаться с подругами, мои мысли путались, я перестала ходить на занятия. Я курила очень много травки, чтобы притупить свои эмоции. Я снова начала себя резать, и я часто попадала в неотложное психиатрическое отделение из-за суицидального поведения. Моя финансовая ситуация ухудшалась – вакансий почти не было после финансового кризиса 2008 года. Я получала 200 долларов в неделю по финансовой поддержке студентов, но этого едва хватало на аренду жилья. Когда я не смогла расплатиться, хозяин пригрозил мне выселением. Мои соседи волновались, потому что я питалась в благотворительном буфете и не платила за проезд на автобусе.

Если ты женщина, особенно молодая и привлекательная женщина, и у тебя не получается найти работу, то есть одна так называемая «работа», которая всегда доступна – секс-индустрия очень агрессивно завлекает новых женщин. Когда я жаловалась на то, что не могу устроиться на работу, мужчины предлагали мне заняться проституцией и стриптизом. То и дело в газетах попадались объявления, предлагающие быстрое обогащение. На входе в стриптиз-клубы были объявления: «Нужны танцовщицы, готовые приступить к работе немедленно». Прошел почти год моей безработицы, и я не выдержала стресса от бедности и устроилась официанткой в бикини. По работе я отправлялась в таверны и пабы, которые заказывали меня через агентство. Я была в бикини со стрингами и на высоких каблуках. В таком виде я приветствовала мужчин, которые заходили в бар. Я была должна флиртовать с ними, принимать у них заказы и приносить напитки. Я говорила себе, что если я и так могу надеть купальник на пляж, и мне платят больше, чем бармену, просто за то, что я ношу бикини и подаю напитки – все не так уж плохо. Но я не могла отрицать реальность – мне платят за то, что я подчиняюсь статусу секс-объекта. Как я ни убеждала себя, меня тошнило каждый раз, когда я чувствовала взгляды этих мужчин на своем теле.

В подростковом возрасте я читала классическую феминистскую литературу женского освободительного движения, и я считала себя феминисткой, если не по действиям, то, по крайней мере, по мировоззрению. В феминистской группе в университете женщины говорили о праве на выбор, когда рассуждали о проституции и стриптизе: «Мое тело – мое дело». Это казалось полным искажением смысла этой фразы, которая изначально относилась к праву женщин на репродуктивную автономию.

То, чем я занималась, не походило на распоряжение собственным телом – скорее было похоже, что мне платят за отказ от права распоряжаться своим телом. Когда кому-то платят за секс, то ей платят именно потому, что она не хочет этого секса. Никакой сексуальной автономии не существует, если женщина занимается сексом по любой другой причине кроме своего собственного желания, для своего собственного удовольствия. Мне платили именно за то, чтобы я отказалась от своей телесной автономии. Мне было стыдно, что я опустилась до такой сексуальной объективации, но я также чувствовала, что эту ситуацию создала не я. Выбор – это было последнее, что я чувствовала. Я не могла заниматься этой работой в трезвом виде и, в отличие от любой другой работы, которая у меня была, мне разрешалось позволять мужчинам покупать себе спиртное и выпивать сколько угодно.

Поскольку каждую неделю мне перепадала только одна или две смены – и те продолжались по два часа, а агентство забирало половину моих заработков, я оставалась практически ни с чем. Я все еще не могла платить за жилье. Несколько недель спустя мне начали говорить в агентстве, что работы в бикини больше нет, но есть работа официантки в нижнем белье на вечеринках. Это не казалось такой уж большой переменой, а мне были нужны деньги. Заходить почти голой в комнату с кучей пьяных, возбужденных мужчин в два раза старше меня было страшно. Они лапали меня, пытались фотографировать. Некоторые называли меня «шлюхой», а не фальшивым именем, которым я представлялась. Мне всегда предлагали дополнительную плату, чтобы я сняла лифчик. Поначалу я отказывалась. Один мужчина пожаловался, что зря потратил деньги, потому что хотел «посмотреть на сиськи». Когда я уходила, он снял штаны, обнажил свои гениталии и заорал: «Отсоси это, сука». Я напивалась перед тем, как туда отправиться, и еще несколько раз выпивала в течение смены – иначе бы я не выдержала. Пару недель спустя в агентстве заявили, что у них мало работы для женщин, которые не хотят устраивать стриптиз с дилдо и овощами, и остались только заказы на официанток топлесс. За работу без лифчика платили больше, и мысль о том, что меня не будут больше донимать требованиями снять лифчик, побудила меня согласиться.

Еще до того, как женщина попадает в секс-индустрию, общество готовит ее к этому. И после того, как она туда попадает, оно продолжает размывать ее границы. После того как я несколько раз подавала мужчинам напитки только в стрингах и туфлях на шпильках, переход к одним только шпилькам уже не казался таким уж глобальным. Однажды единственный доступный заказ был на полностью обнаженную официантку за дополнительные 20 долларов в час, и я согласилась. Неделю спустя меня отправили на заказ, где мужчины хотели голую дилершу для покера. Я разделась и выпила предложенный стакан виски. Очнулась я только на следующий день в парке на Рома-стрит, на мне была только мужская рубашка и ничего больше. Тело внутри ужасно болело, мои бедра были покрыты синяками. У меня был фингал под глазом, я практически ничего не помнила. Я даже не думала обращаться в полицию – мужчины просто скажут, что я была пьяна и на все согласилась. (В подростковом возрасте я однажды обращалась в полицию по поводу изнасилования, но мне сказали, что шансы на обвинительный приговор практически отсутствуют). В любом случае, агентство не собирало никаких данных мужчин, которые оформляли у них заказы, так что я даже не смогла бы их разыскать. Мой телефон и бумажник пропали, а с ним и деньги за игру в покер топлесс, но агентство брало огромную долю из моих заработков, так что они ничего не потеряли.

Я позвонила женщине постарше, с которой я несколько раз работала – она предлагала мне таблетки оксикодона во время особенно плохих смен. До этого момента я всегда отказывалась, но в тот день я попросила ее встретиться со мной. От таблеток мне стало лучше. С того момента я начала покупать разные наркотики. Я добралась автостопом до Сиднея. Я хотела убежать как можно дальше от Рома-стрит, и я решила, что я начну работать в эскорте. Я чувствовала, что надо мной надругались до такой степени, что мне уже все равно. Я просто хотела получить деньги на наркотики. В Квинсленде незаконно проституировать себя в «эскорте» — проституция легальна только в помещении, в легальном борделе, но это легально в Новом Южном Уэльсе. Я купилась на иллюзию того, что «высококлассный эскорт» означает более терпимые условия и хорошую оплату, и я воображала, что в этом занятии есть что-то гламурное. Агентство заявляло, что у них зарабатывают 600-1500 долларов в час, в зависимости от вашего ранга, который они вам присваивают, однако они забирали половину этих денег. Кроме того, мне приходилось тратить тысячи долларов на дорогую одежду и обувь, прически и косметические процедуры – отбеливание зубов, эпиляция, импланты ресниц. Скорее всего, мне нужна была пластика груди. Они рекламировали, что у них работают профессиональные топ-модели. Я для этого была слишком невысокой, так что мне посоветовали поначалу работать не в таких «эксклюзивных» борделях и копить деньги на косметические процедуры.

Так что я добралась автостопом обратно в Брисбен и начала работать в стриптиз-клубе. Мне пришлось убеждать себя, что мне теперь все равно, что мне приходится делать ради денег, меня ничто больше не волновало. Я практически не могла спать – мне постоянно снились кошмары. Я решила, что работа в стриптиз-клубе отвлечет меня от них. Еще я влюбилась в мужчину с зависимостью от героина, который впоследствии стал агрессивным и начал меня избивать. Я старалась заработать деньги, чтобы обеспечивать его.

Самая приличная работа в стриптиз-клубе – это барменша, ей не нужно быть обнаженной, а в некоторых местах она полностью одета. Она получает 20 долларов в час плюс чаевые. Танцовщицы, с другой стороны, могут всю ночь напролет извиваться голыми у шеста и все равно ничего не заработать. Мужчины платят около 30 долларов за вход, но их забирает себе клуб. Женщины получают деньги, только если мужчины решат заплатить за приватный танец. Танцовщицам приходится конкурировать друг с другом, чтобы мужчины выбрали именно их.

Единственное, что может быть унизительнее, чем извиваться голой на коленях лысого, толстого мужика – это умолять его дать тебе возможность это делать, в то время как он спорит, что плата слишком высока. Существует миф о том, что мужчинам запрещено трогать стриптизерш во время приватных танцев – на самом деле во время приватного танца мужик почти всегда лапает тебя повсюду, делает что угодно, разве что не вставляет тебе. Танец обычно заканчивается, когда он кончает себе в штаны. Клуб забирает не меньше половины от платы за приватный танец.

В стриптиз-клубах я работала рядом с женщинами, которые выросли в приемных семьях, с женщинами, которые сбежали из родительского дома из-за сексуального насилия, женщинами, которые жили на улице, женщинами с наркозависимостью, молодыми матерями-одиночками, у которых не было других способов прокормить детей. Каждую из нас насиловали хотя бы раз. Многие из нас регулярно причиняли себе увечья (проституторов мало заботили шрамы на наших запястьях). Нам рассказывают о женщинах, которые «обожают» работать в «секс-индустрии». За все мое время там я ни одной такой женщины не встречала.

В ночь, которая должна была стать моей последней ночью в стриптиз-клубе, ни один мужчина не заплатил мне за приватный танец. Я не заработала ни цента, хотя разделась догола и крутилась на шесте. Как всегда, мужчины отказывались давать мне чаевые, потому что они уже заплатили на входе – им было плевать, что я не получаю платы из этих денег. Я сидела с молодым мужчиной, который сказал, что ему нравится писать стихи – он зачитывал их своему приятелю (стихи были кошмарные). Он болтал про австралийский буш, что напомнило мне отца, который любил буш и писал прекрасные стихи. Я представила, что у него разбилось бы сердце, если бы он увидел меня сейчас, но я считала, что это неважно, ведь он уже умер. Я была пьяна, так что я начала зачитывать стихи Генри Лоусона, которые отец часто цитировал. Мужчина потерял ко мне интерес и выбрал другую женщину для приватного танца. Он сказал мне: «Я пришел сюда не слушать, как сучки читают стихи».

В тот момент что-то сломалось внутри меня еще сильнее. Я все отчаяннее хотела «продать» приватный танец, но все мужчины говорили, что цена слишком высока, и повторяли, что они заплатят, только если я выйду с ними и займусь полноценным сексом. Большинство мне в дедушки годились, что только усиливало отвращение и чувство униженности. Примерно в четыре утра, когда клуб закрывался, я сдала красное платье, которое я должна была носить, начальнику и сказала ему, что я больше сюда не вернусь.

На тот момент я была пьянее, чем обычно, и была накачана кодеином и Ксанаксом. Я проковыляла на улицу, и у меня из глаз ручьями полились слезы, которые я так долго сдерживала. Мужчина подошел ко мне на почти пустой улице и спросил, все ли со мной в порядке. Я достаточно пожила на этом свете, чтобы понимать, что если мужчина приходит на выручку «даме в беде», то ему, скорее всего, на нее плевать. Я прямо спросила его, сколько он заплатит за секс со мной. Он ответил, что у него при себе 200 долларов, и я пошла в его квартиру. В мире, в котором я жила, я стоила 200 долларов. Этот факт наполнил меня такой болью, что я больше не могла ее сдерживать. В ванной комнате я приняла все таблетки, которые у меня оставались, нашла его бритву и порезала себе запястья, потом разделась и легла в его кровать, а кровь заливала туалетную бумагу, которую я приложила к порезам.

Он сказал, что у него есть только 100 долларов. Больше он не нашел. Я настояла на том, чтобы держать деньги в руке, когда он использовал меня. Этот мужчина считал, что стоит заплатить 100 долларов за секс с женщиной с заплаканным лицом и кровоточащими запястьями. Все продолжалось меньше минуты. Потом я встала, оделась и спокойно сказала: «Теперь надо вызвать скорую, я собираюсь покончить с собой». Он ошарашенно уставился на меня, а потом вроде как пожал плечами. Я вышла из его квартиры, спустилась по лестнице, вышла на улицу и сама вызвала скорую. Я увидела мост Стори-бридж на другой стороне улицы, и я решила, что если скорая не приедет в течение десяти минут, то я спрыгну с него.

Скорая приехала. Меня положили в психиатрическое отделение на ночь – сколько раз я уже там побывала и не сосчитать. Психиатр сказал, что у меня посттравматическое стрессовое расстройство, а также пограничное расстройство личности, которое уже было диагностировано у меня раньше. Теперь по критериям психического здоровья я могла получать пособие по инвалидности. Пособия хватает, чтобы жить и учиться на дневном отделении университета, в отличие от пособия по безработице, и это долгосрочные выплаты. Это какой-то абсурд – получается, что австралийская система соцобеспечения потребовала, чтобы я подвергала себя сексуальному насилию, приобрела психиатрическую инвалидность, и в результате получила право на ту финансовую поддержку, которая бы позволила мне в свое время избежать этого сексуального насилия.

Я ушла от своего абьюзивного парня, и, хотя я очень долго стыдилась это сделать, связалась со своим отчимом и попросила о помощи. Я снова переехала в его дом в Канберре. Он оплатил групповую психотерапию и начал возить меня на эти группы. Год спустя я вернулась в Брисбен и восстановилась в университете. Стабильность пособия по инвалидности дала мне чувство безопасности, которого у меня никогда не было. Знание о том, что тебе не придется заниматься сексом, которого ты не хочешь, приносит чувство свободы и придает сил. Моя посещаемость учебы далека от идеала, и у меня все еще бывает очень много плохих дней, но за последний год я смогла получить только хорошие оценки.

Я рассказываю свою историю не для того, чтобы вы меня пожалели. Никому из нас ваша жалость не нужна. Это мое свидетельство – правда о проституции без прикрас, правда о каждом дне, который пропитан ложью. Я рассказываю эту правду не для себя, но для всех женщин, которые все еще страдают, и для всех тех, кто будет страдать в будущем в этой атмосфере отрицания. Правда такова: у женщин не будет статуса полноценных людей в мире, где существует проституция. У женщин не будет статуса полноценных людей в мире, где проституцию можно хотя бы представить.

Авторка: Рианнон

Рианнон – студентка университета. Она живет в австралийском штате Квинсленд. На данный момент она работает в Австралийской партии зеленых.