Отрывок из книги «Истории проституции: рассказы о выживании в секс-индустрии» («Prostitution Narratives: Stories of Survival in the Sex Trade», 2016).

Если меня когда-нибудь спросят, каким моментом в своей феминистской жизни я горжусь больше всего, то я отвечу, что это, без всякого сомнения, тот момент, когда я вдохнула, собрала волю в кулак и рассказала то, что держала глубоко внутри – тот момент, когда личное стало политическим. В моей истории выживания после мужского сексуального насилия нет ничего уникального. Бесчисленное множество женщин из коренных народов пережили точно такое же насилие. Трагедия в том, что множество других женщин не выжили.

Я знаю, что то, что причинило наибольший вред мне, девочке-метиске из Канады – это то, что происходит с большинством женщин из коренных народов и нашими любимыми. Когда я рассказываю свою историю, я надеюсь, что вы сможете лучше осознать экстремальные уровни мужского сексуального насилия, которое направлено на женщин и девочек каждый день. Я также надеюсь, что прочитанное побудит вас действовать. Я прошу вас поддержать организацию «Женщины из коренных народов против секс-индустрии» в нашей борьбе за свободу и за полное восстановление наших человеческих прав.

Невозможно рассказать вам историю всей моей жизни, так что я просто опишу несколько моментов того, как меня «готовили» к проституции в моем собственном доме, и того, как проституирование было зеркальным отражением моего опыта сексуального насилия в детстве. Потом я расскажу, как я вышла из проституции. Я упомяну страну, которая впервые в истории совместила политическую надежду с политической волей, чтобы остановить мужской сексуальный спрос на проституированных женщин.

Я гордая женщина-метис, со стороны матери я происхожу из народа кри. Изначально моя семья жила в поселении Ред-Ривер, но мы бежали на запад к Саут-Саскачевану во время того, что мой народ называл «царством террора», и мы поселились рядом с районом Форт-КуАппелле. Моя мама родилась и выросла в Регине. Во время Второй мировой войны она переехала в Ванкувер. После того, как она преодолела свою клаустрофобию (она чувствовала, что горы придавливают ее), она влюбилась в западное побережье. Так что она осталась там, и там же я появилась на свет.

Я выгляжу как белая, и это не случайность. Моя бабушка хотела, чтобы ее дети не страдали от того расизма, с которым она сталкивалась как коренная жительница прерий. Так что она родила детей от белого мужчины. Ее дочери тоже рожали от белых мужчин. Так что я выгляжу как белая из-за намеренного размывания индейской крови – фактически, это был медленный геноцид. Бабушка ненавидела свою индейскую кровь, и это тоже не случайность. В этом весь смысл расизма.

Мама пыталась сопротивляться расизму, впитанному от предыдущего поколения. Она рассказывала мне истории о нашей культуре, о нашем национальном герое, Луи Риеле. Она говорила мне гордиться тем, кто я есть, нашей историей метисов. И я гордилась, пока другие дети не начали обзывать меня. Я до сих пор слышу, как моя мать говорит мне: «Никогда не стыдись, что в твоих жилах течет индейская кровь, моя девочка!» Слишком поздно, одного унижения со стороны ровесников было достаточно, чтобы я начала скрывать это десятилетиями. В конце концов, всю жизнь у меня была привилегия – я могла «сойти» за белую. Мне рассказывали расистские анекдоты и ожидали, что я засмеюсь, мне жаловались на то, что «хорошо эти индейцы устроились». Если я возражала, меня начинали считать проблемной. Мне говорили: «Это же просто шутка» или «Нельзя быть такой серьезной» и так далее.

Когда я была совсем маленькой, мама вышла замуж за мужчину, очень агрессивного мужчину. Он был бывшим профессиональным боксером с травмой головы. Он любил выпивку и ненавидел женщин. Он бил мою маму. Он бил моего брата. Он бил наших животных – некоторых забивал насмерть. Мне говорили, что я «хорошо устроилась» по сравнению с братом, потому что меня он не бил. Годами я верила в эту ложь – я нуждалась в ней. Когда отчим напивался, его насилие становилось особенно жестоким. И он, и моя мама много пили.

Когда мне было три года, мы жили в доме на углу улиц Джексона и Гастингса. Однажды я играла на улице и услышала, как хлопнула дверь. Я увидела, как отчим спускается по лестнице, а щенок немецкой овчарки болтается у него на руках. Казалось, отчим не в себе и не замечает меня. Я смотрела, как он идет к мусорным бакам у нашего забора. Он бросил щенка в мусор. Я думаю, что какая-то часть меня оказалась в тот день выброшена на помойку. Наши животные дрожали и прятались. Мы все дрожали и прятались. Оглядываясь назад я понимаю, что мое детство было зоной военных действий. Мой брат был моим защитником и убежищем.

Моя мама ушла от отчима, когда мне было восемь лет. Годы спустя, когда я уже была взрослой, я спросила у нее, как ей достало смелости уйти. Она сказала мне, что однажды мы лежали рядом на постели, и я сказала: «Мам, я боюсь, что если ты не уйдешь от папы, то он убьет Донни». Моего брата звали Донни. Вскоре после расставания отчим сделал маме такой комплимент: «Верна, ты кремень. Все другие женщины, что у меня были, или на кладбище или стали овощами!» Вот с таким страхом я росла – я знала, что меня, брата или маму могут убить. Страх быть убитой – очень реальный страх женщин и детей из коренных народов.

Когда мне было 10 лет, в нашу жизнь пришло насилие другого мужчины. Он был моим третьим отчимом. Мы переехали в Террас. Однажды мы с братом пришли домой после очередного прогула школы. Отчиму позвонили учителя, так что он был в курсе. Он так сильно избил моего брата, что тот сбежал из дома. В возрасте 12 лет, зимней ночью, он сел на попутку из Ванкувера и никогда не вернулся. Его избили в последний раз. Отчим поставил перед мамой ультиматум: или я, или твой сын. Это был очередной хорошо рассчитанный шаг на пути к тому, чтобы получить сексуальный доступ ко мне. Моя мама выбрала отчима. Она жалела об этом решении до конца жизни.

Вас вряд ли удивит, что к моменту появления в нашей жизни третьего отчима, я не была особо доверчивой девочкой. Ему понадобилось два года, чтобы меня завоевать. Когда я начала доверять ему, он начал готовить меня к сексуальному насилию. Я часто оставалась с ним наедине. Я не понимала, что у него на уме. Мне были нужны здоровые отношения отца и дочери – у меня их не было, и мне их не хватало. Он это прекрасно понимал, и он это использовал. Другими словами, я была прекрасной мишенью для его насилия. Его «привязанность» становилась все более сексуальной. Я была напугана. Я ничего не понимала. Я не знала, что делать, и к кому обратиться. В 1960-е годы с детьми не говорили о сексуальном насилии. И уж точно я не могла рассказать маме. Такие новости разобьют ей сердце. А может быть, она мне и не поверит. Может быть, она откажется от меня, как от брата. Наша семья точно распадется.

Единственное решение, которое у меня было – куда-нибудь уехать. Я просила отправить меня в школу-интернат для девочек за городом. Там я буду в безопасности. Я была в ужасе, когда мне отказали. Я жила в постоянном страхе перед неминуемой участью.

С 10 до 12 лет отчим меня обрабатывал. Он уделял мне много времени и внимания. Засыпал подарками и обхаживал. Говорил, что любит меня особой любовью, которую остальной мир просто не поймет. Более того, он может попасть в тюрьму за то, как сильно он меня любит. Мне было 13 лет, и я училась в восьмом классе, когда отчим сказал, что он должен обладать мной. Я чувствовала себя в ловушке, беззащитной. Однажды утром, когда я лежала с отчимом, я испытала возбуждение от того, что он делал. Это запутало и напугало меня – я никогда такого не испытывала. Я села на кровати и сказала: «Я не хочу, чтобы ты так меня любил. Я хочу, чтобы ты любил меня как отец». Он сказал: «Я люблю тебя как отец, но у стояка нет совести». С того момента изнасилование стало для меня синонимом любви, образцом для секса.

В другой раз он лег со мной на кровать, он был обнаженным. Он положил свою ногу между моих ног. Мое тело снова отреагировало. Я чувствовала себя ужасно, как будто мое тело предает меня. Я не хотела того, что он делал. Я могла остановить его, только если не буду ничего чувствовать. И тут у меня словно сложилась картинка в голове. Я оцепенела. Я подумала: «Я могу делать то, что ты от меня хочешь. Я не позволю своему телу реагировать. Я не буду ничего чувствовать. Я буду не здесь». Это была диссоциация.

В день моего первого изнасилования отчим отнес меня на руках, «через порог», в свою спальню. Я была в ужасе. Мое тело окоченело, когда он положил меня на кровать. Сведенные вместе ноги были единственным сопротивлением. Он силой раздвинул их и изнасиловал меня. Я чувствовала физическую боль, но в остальном я была полностью онемевшей. После этого он обнимал меня и говорил, что он меня любит. Я помню, как стояла в душе, я все еще была в шоковом состоянии. Я посмотрела в открытую дверь ванной и увидела моего отчима голым в спальне. Я стояла под струей воды, по моим ногам стекала кровь, и мир, каким я его знала, распался на части.

Следующие четыре года мой отчим насиловал меня при каждой удобной возможности. Я была его пленницей 24/7. Он учил меня угождать ему. Он выставлял свое насилие «романтичным». Я стала его «подружкой», а его изнасилования были доказательством того, как сильно он любит и желает меня. Со временем я начала считать, что я гожусь только для секса.

Когда мне было 16 лет, я забеременела во второй раз от моего отчима, но на этот раз я выносила беременность и родила дочь. Я отдала ее на удочерение. В бумагах на удочерение не упоминалась принадлежность к коренным народам – социальная работница в больнице сказала, что если упомянуть индейскую кровь, то ей труднее будет найти родителей. Сейчас моя дочь знает, что она метиска, она этим гордится. Когда ей исполнился 21 год, мы обе поместили объявления в одну и ту же газету – мы обе искали друг друга. Умная верстальщица расположила наши объявления рядом, и вскоре мы снова встретились. Недавно она начала учить язык кри. Вот и пытайся стереть красную кожу! Она – это единственное прекрасное из того, что случилось со мной.

Андреа Дворкин однажды сказала, что инцест – это тренировочный лагерь для проституции. Я прочувствовала истину этих слов на своей шкуре. Я была секс-игрушкой отчима, хоть и оцепеневшей. Я двигалась, как он хотел, я говорила, что он хотел. Я стонала. Я кричала. Я заслужила Оскар за актерские навыки. Я нахваливала его член каждый раз, когда он насиловал меня. Он подготовил меня к каждому мужику, который платил за секс со мной. Все эти мужики тоже очень нуждались в том, чтобы их члены похвалили как самые лучшие. Вы хоть представляете сколько оргазмов я сымитировала? Не сосчитать! Чего мне этого стоило? Не описать.

Мой первый опыт в проституции был с толстым белым стариком. С тем же успехом он мог просто меня изнасиловать – разницы никакой нет. Я исполнила свою роль. Я делала с ним все то же самое, к чему я привыкла с отчимом. Несколько минут и все закончилось. Я ушла с деньгами в руках. Я думала, что это «легкие» деньги. Я чувствовала себя свободной, ничем не связанной. У меня было то самое чувство псевдосексуального «эмпауэрмента». По крайней мере, мне не нужно было притворяться влюбленной. Я не была в ловушке постоянных насильственных отношений, по крайней мере, я так считала. После десятилетий психотерапии по поводу психологической травмы, я начала понимать, что каждый опыт в проституции был моим повторением изнасилования отчимом. Меня многократно насиловали дома, и меня насиловали в проституции. Я начала принимать героин, чтобы справиться с болью от жизни в мире, который сводил меня к секс-игрушке для любого мужика.

Последний опыт в проституции был у меня в декабре 1972 года. Когда я сидела в баре, я приняла горсть таблеток. Сказала себе, что пора идти «работать». Я больше не могла этим заниматься, если была не под кайфом. Это было очень опасно, но мне уже было плевать. Когда я выходила из бара, подошел проститутор. Мы договорились. Когда мы шли к его комнате в отеле, я поскользнулась на гололеде. Нехило так поскользнулась. Не один раз, не дважды, а три раза подряд. Я пыталась, но так и не могла подняться. Мой зимний сапог начал раздуваться. Я попросила проститутора поймать мне такси. Сказала, что это просто растяжение, что я позабочусь о нем дома. Он сказал, что это не растяжение, нога сломана. Он это понял, потому что работал санитаром, и он такое видел раньше. Он казался искренне обеспокоенным. Я не могла идти, так что он довел меня до своей комнаты. Таблетки быстро выветрились, у меня началась огромная физическая боль. Но как только мы оказались в комнате, я поняла, что скорую помощь он не вызовет.
Вместо этого он начал набирать ванну. Потом начал раздевать меня. Я не могла бороться. Не могла стоять. Не могла убежать. Я начала умолять. Я просила. Я плакала и просила отпустить меня. Мои просьбы и слезы ничего для него не значили. Я ничего для него не значила. Значение имела только его эрекция. Для него я была грязной шлюхой, которую нужно отмыть, прежде чем изнасиловать. Он помог мне принять ванну. Помог мне лечь на кровать. Изнасиловал меня. Потом позвонил своему отцу. Он смеялся, шутил и рассказывал ему про то, что сейчас со мной делал. Потом одел меня, помог выйти в коридор. Я была рада, что осталась в живых, была благодарна, что он всего лишь изнасиловал меня.

У меня была сломана лодыжка, я была в гипсе и не могла ходить пять месяцев. После того, как меня выписали из больницы, я больше не возвращалась на улицу. Я больше не могла представить, что занимаюсь этим, особенно после того, что я пережила. Вот как я вышла из проституции. В 1972 году не было никаких программ для выхода из проституции. В Канаде до сих пор не хватает хороших разносторонних программ для этого. Я выползла из проституции, пересела с героина на алкоголь, еле-еле вписывалась в обычное общество настолько, насколько могла. Прятала от всех себя – пристыженную и израненную. Сколько других женщин выползли, как и я? Сколько еще не смогли? И не сосчитать.

Двадцать лет спустя я стала волонтеркой в общественном центре для проституированных женщин. Я была шокирована тем, что я увидела. Большинство женщин там были из коренных народов, и большинство из них выглядели как узницы концлагерей. Почему в этом общественном центре было так много женщин с коричневой кожей и без самых базовых материальных благ? Почему их так много на улицах самого бедного района Канады? Вопрос преследовал меня. Когда я начну учиться в университете, вопрос станет темой моего исследования.

В 1998 году я узнала, что Швеция готовится принять революционное законодательство. Швеция была на тот момент единственной страной мира, которая заявила, что проституция – это не «работа». Вместо этого Швеция начала рассматривать проституцию как одну из форм мужского сексуального насилия, направленного против женщин и девочек.
Швеция хотела, чтобы насилие проституции прекратилось. Целью этого подхода было создание зоны нулевой толерантности к проституции в Швеции. Закон включал образовательные программы, информационные кампании и целый спектр профилактических мер и социальной помощи (включая доступное жилье, медицинскую и стоматологическую помощь, психотерапию в связи с травмой, профессиональное обучение и уход за детьми). Он был направлен на создание общества, в котором женщины и девочки могут быть свободны от всех форм мужского сексуального насилия.

Я надеюсь, что, прочитав мою историю, вы поймете связь между инцестом и проституцией. Женщины из коренных народов здесь, в Канаде, и по всему миру знают, что инцест – это действительно тренировочный лагерь для проституции. Мы не хотим сексуального подчинения – мы хотим сексуальной свободы, мы не хотим надругательства – мы хотим сохранить свое достоинство.

Авторка: Жаклин Линн

Жаклин Линн – социальная работница в Ванкувере, основательница организации «Женщины из коренных народов против секс-индустрии». Она провела ряд исследований о женщинах из коренных народов и проституции в Канаде.