Отрывок из книги «Девочки как мы: мемуары о борьбе за мир, в котором девочек не продают» Рэйчел Ллойд — активистки, пережившей проституцию, которая создала организацию для помощи девочкам, пострадавшим от торговли людьми. (Rachel Lloyd «Girls Like Us: Fighting for a World Where Girls Are Not for Sale: A Memoir», 2012).

Первый удар по голове меня разбудил. Алкоголь и травка в организме говорят мне, что это сон, но второй удар заставляет меня проснуться. Пока мои глаза привыкают к темноте, я чувствую третий удар, рядом с виском, я чувствую тяжесть Джейпи на мне, он яростно наносит мне удары. Я совершенно не представляю, за что меня начали бить, пока я сплю. Я сомневаюсь в том, что причина вообще есть. Причин уже давно не бывает. Когда я ложилась спать, он был в гостиной, курил свою трубку, был тихим в своем кайфе. Я не помню никаких ссор. Объяснения, которые он не столько говорит, сколько орет на меня, ничего не объясняют, это просто бессвязный бред, наркотические фантазии о каких-то выдуманных грехах, которые я совершила.

Времени чтобы понять, что происходит, у меня нет. Тем более нет возможности протестовать — меня тащат за шею, за волосы в гостиную и бросают на пол. Я уже плачу, не понимаю что происходит. Голова раскалывается, губа разбита. Я чувствую, как кровь течет у меня по лицу, но я не уверена, откуда она: из носа, рта, с темени?

Напольная лампа включена, и в ее свете я вижу, что комната выглядит так, словно нас ограбили. Кресло перевернуто, у стола надломлена ножка, везде разбитое стекло. Большой стеклянный подсвечник, мой первый подарок ему, разбит. Мелкие осколки стекла повсюду. Я не знаю, что вызвало эту ярость к мебели, которая теперь, похоже, полностью переключилась на меня, но глаза Джейпи горят, выглядят совершенно дико, и я думаю о том, что сегодняшней ночью произойдет то, что я давно уже ожидаю — сегодня я умру. В одной руке у него большой кухонный нож. Я невольно думаю, что это мой любимый нож для резки, и меня почему-то очень беспокоит то, что он его так присвоил.

Он сидит на диване, напротив места, на котором я лежу на полу. Он хватает меня за волосы, ставит меня на колени, приставляет нож мне к горлу. Я смотрю в его глаза, и у меня нет ни капли сомнений в том, что сегодня он может перерезать мне горло. Я замерла, полностью оцепенела. Я стараюсь не заплакать, ведь я знаю, что его это будет раздражать.

«Гребаная безверная сука».

Я слишком напугана, чтобы пошевелиться. Я не знаю, нужно ли с этим согласиться.

«Для меня верность — это самое главное. Ты должна это знать. Ты на х** не можешь со мной играть».

Я пытаюсь отрицательно помотать головой. Нет, я никогда бы не стала с тобой играть, но нож на горле слишком близко, я чувствую, как лезвие царапает кожу.

«Я даю тебе последний шанс. Согласна?»

У меня в горле настолько пересохло, что я не могу выговорить «да».

«Ладно, теперь повторяй за мной… Я не буду безверной».

По какой-то причине я могу думать только о том, что он имеет в виду «неверной», слово «безверная» тут вообще неуместно. Но, конечно, я не собираюсь поправлять его.

«Я не буду безверной».

«Еще раз».

«Я не буду безверной».

«Кто сказал тебе прекращать? На х** продолжай».

«Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной».

Согласно часам на радио, сейчас 3:14. Я гадаю, как долго я стою на коленях с ножом у горла, стараюсь не двигаться, чтобы не пораниться о нож или о разбитое стекло на полу. Я замолкаю, но снова чувствую давление ножа.

«Кто сказал тебе прекращать? Не смей останавливаться. В глаза мне смотри».

Его глаза, его красивые оленьи глаза, в которые я когда-то влюбилась, теперь широко распахнуты, зрачки расширены, и в то же время от них сложно отвести взгляд.

«Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной».

Слезы и кровь на моем лице высыхают и трескаются, я не могу перестать дрожать. Я продолжаю повторять эту фразу снова и снова, я вижу, как лицо Джейпи расслабляется по мере того, как он слышит эту клятву верности снова и снова. Я пытаюсь думать о чем-нибудь еще, но это сложно. Я гадаю, почему именно сегодня меня признали «безверной», что могло произойти после того, как я легла спать, и до того, когда меня вот так разбудили.

Я гадаю, смогу ли я убить его ножом, который он держит у моего горла, после того как он уснет. Должно быть, он почувствовал, о чем я думаю, потому что он прижимает нож сильнее и начинает новую лекцию о последствиях и опасностях безверности.

«Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной».

Я верю в то, что говорю. Я смотрю ему в глаза. Я проваливаюсь в них. Я заворожена. Я вспоминаю о змее Каа из «Книги джунглей», который мог гипнотизировать взглядом. Я больше не могу отвести взгляд.

Сейчас 6 часов утра, свет начинает проникать с улицы сквозь шторы, но кажется, что нет никакого мира за пределами наших глаз, смотрящих друг на друга, за пределами ножа и мужчины, который приставил его к моему горлу.

«Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной».

Усталость становится невыносимый. Я не чувствую ног. Я хочу стряхнуть с них оцепенение, но не могу пошевелиться. Шок и страх постепенно превращаются в смирение. Я всегда буду здесь, буду доказывать свою верность вечно.

Примерно в 8:30 у Джейпи появляются признаки усталости. Он откидывается на спинку кресла и убирает нож от моего горла. Я продолжаю: «Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной». Мои слова неразборчивы из-за запредельного истощения, мои веки закрываются, но я не могу остановиться. Я должна его убедить.

Наконец, он доволен. «Я тебе верю. Но помни, что произойдет, если ты предашь меня».

Я киваю, я полностью онемела.

«Я люблю тебя», — говорит он.

Я этого не слышу и не могу осознать. Но я снова киваю. Он протягивает руку и помогает мне подняться с пола. Внезапно он такой нежный и тихий, ласково убирает волосы с моего лица. Я вздрагиваю от его прикосновения, ссадины и синяки на лице начали болеть после того, как алкоголь окончательно выветрился.

«Я не знаю, зачем я это сделал». Я думаю, что это он про меня, но он с извиняющимся видом он показывает на разгромленную гостиную. Он кажется немного удивленным, а потом берет меня за руку и ведет в спальню. Я позволяю ему вести себя. Мы ложимся рядом в кромешной тьме. Через пару секунд он засыпает и начинает храпеть. Я лежу без сна, тело уже на пределе, но мой разум не способен уснуть.

«Я не буду безверной. Я не буду безверной. Я не буду безверной», — продолжаю думать я.

Одна из первых книг, которые я прочитала после приезда в Нью-Йорк — это книга Джудит Герман «Травма и исцеление». Я читала, как эта экспертка по психологии рассказывает про травму военнопленных, заложников, пострадавших от домашнего и сексуального насилия, про то, что они могут начать испытывать привязанность и идентифицировать себя со своими насильниками/похитителями. И я узнавала в этом себя. Герман писала про такие концепции как Стокгольмский синдром, синдром избиваемой женщины, посттравматическое стрессовое расстройство — термины, которые я никогда прежде не слышала, но которые так точно описывали мой опыт.

Я читала книгу с изумлением и ужасом, я то плакала, то вела подробные конспекты. Вот здесь на странице 215 про меня, про то, как я слишком оцепенела, чтобы сопротивляться! А вот здесь на странице 327 про то, как я придумывала оправдания своему абьюзеру, как я была готова защищать его любой ценой! Я просто знала, что эта книга написана про меня, несмотря на то, что Герман нигде не писала про девочек в секс-индустрии. Я перечитывала эту книгу снова и снова, я пыталась разложить по полочкам все, что я пережила, и что я теперь видела в совершенно новом свете. У меня даже появилась мысль, что, возможно, все это не было моей виной.

«Почему ты просто не ушла?» Первые несколько лет после того, как я ушла из проституции, я часто слышала этот вопрос. В этом вопросе всегда подразумевается обвинение: «Как ты могла быть такой дурой?», «Тебе что, это нравилось?», «Как ты это заслужила?».

Поначалу я постоянно задавала себе тот же самый вопрос вместе с его скрытыми обвинениями. По правде говоря, я сама не знала, почему я оставалась со своим сутенером. И я ненавидела себя за это.

Но потом я начала работать с сильными, умными, храбрыми девочками, которые оставались со своими абьюзерами вопреки всему, которые после всего насилия и эксплуатации продолжали восклицать: «Но я же люблю его!» Я не могла считать их слабыми или глупыми. Вместо этого я начала видеть закономерности.

Девочки, которых я встречала — Мелисса, Кристина, Одри, Таня. Они уже были израненными и уязвимыми, потому что их предавали взрослые в их жизни, когда они встретили взрослых мужчин, умело использовавших их уязвимость. Эти мужчины вели себя как акулы, которые почуяли кровь в воде. Их тактики были как под копирку — доброта, насилие, доброта, еще больше насилия.

Я беспомощно смотрела, как девочки, уже добившиеся определенной независимости, резко бежали обратно, словно они были на какой-то невидимой резиновой веревке. Один ее конец был у мужчины, которого они «любили», а второй обмотан вокруг их шей.

Я интуитивно чувствовала, какую внутреннюю борьбу они испытывают, но я не понимала, как помочь им освободиться. Для начала, я должна была разобраться с тем, почему у меня самой это не получалось. Как я могла объяснить, казалось бы, иррациональное поведение девочек (и заодно свое собственное) аудитории, которая и так не особенно им сочувствовала. Всем этим социальным работникам, полицейским, судьям, членам семьи. Как я могла убедить других людей в том, что невидимая веревка действительно существует?

В сообществе социальных работников мы только сейчас начинаем признавать, что есть много причин — психологических, эмоциональных, финансовых, практических — из-за которых взрослые женщины не уходят из отношений с домашним насилием. В то же время когда речь идет о несовершеннолетних девочках и молодых женщинах в проституции, ту же самую динамику никто не хочет замечать.

В 1973 году Ян Эрик Ольссон вошел в маленький банк в Стокгольме, Швеция, размахивая оружием. Он ранил полицейского, а затем захватил в заложницы трех женщин и одного мужчину. Во время переговоров он требовал денег, транспорт и чтобы его друг, Кларк Олофсон, мужчина с долгой историей преступлений, был привезен в банк. Полиция позволила Олофсону воссоединиться со своим другом, и вместе они держали четырех заложниц в хранилище банка целых шесть дней.

Во время заключения на шеях заложниц были силки, которые убили бы их в случае штурма полиции. Заложницы все больше и больше боялись за свою жизнь, и они становились все более враждебны к властям, которые пытались добиться их освобождения. Они даже активно сопротивлялись нескольким попыткам их спасти.

Впоследствии они отказались давать показания против захватчиков, некоторые из них продолжали контактировать с преступниками в тюрьме. Их сопротивление внешней помощи и преданность захватчикам вызвали удивление, и психологи начали исследовать этот феномен на примере этого и других случаев с захватом заложников. Выражение позитивных чувств к тому, кто лишил тебя свободы, и негативные чувства к тем, кто пытается освободить тебя, впоследствии были названы Стокгольмским синдромом.

В 2002 году четырнадцатилетнюю девочку из американского штата Юта, Элизабет Смарт, похитил мужчина, который проник в ее собственную спальню и угрожал ей оружием. Девять месяцев спустя, после публикации фоторобота подозреваемого, Элизабет увидели на улице пригорода неподалеку от ее собственного дома вместе с пожилой парой, и свидетели вызвали полицию. Когда полиция задержала пару и начала говорить с Элизабет отдельно от них, та категорически отрицала, что ее зовут Элизабет Смарт. Она настаивала, что ее имя — Августина Митчелл (фамилия ее похитителей). Когда впоследствии она признала свою настоящую личность, она выражала сильное беспокойство за своих похитителей и постоянно спрашивала полицейских, все ли с ними в порядке. Элизабет благополучно вернулась домой, и ее отец попросил уважать пережитое дочерью и не обсуждать сексуальное насилие, которому она подвергалась.

Дело вызвало большую шумиху и после ее спасения многие эксперты говорили о ее первоначальной реакции на полицейских. Ее отрицание и заботу о похитителях списывали на «промывку мозгов», «Стокгольмский синдром» и «контроль над разумом». Хотя такие объяснения как промывка мозгов были слишком упрощенными, СМИ, общественность и полицейские были согласны с тем, что необычная реакция Элизабет на собственное спасение была следствием ее травмы и психологической зависимости.

Конечно, многие первоначально очень удивились, что Элизабет, как оказалось, находилась лишь в нескольких кварталах от дома, но не попыталась сбежать. Несколько раз до этого ее даже останавливала полиция, но она не раскрывала, кто она такая. Несмотря на это никто не сомневался в том, что в этой ситуации Элизабет была жертвой.

В 2007 году Шон Хорнбек, мальчик, которого похитили четыре года назад, продолжал жить со своим похитителем. Его видели на велосипеде на улице, и внешне казалось, что он «свободен», чтобы сбежать. Однако и в этом случае по общему признанию он был слишком тяжело травмирован, и даже если дверь была физически открыта, с точки зрения Шона он с тех же успехом мог быть прикован цепью к стене.

Что бы ни случилось с Элизабет и Шоном в первые кошмарные дни и недели после их похищения, этих ужасов оказалось достаточно, чтобы убедить их — они никогда не смогут освободиться, лучший вариант для них — подчиняться и проявлять привязанность к тому, кто обладает властью над их жизнью.

Психологиня Ди Грэхем выделила четыре фактора, которые должны присутствовать для формирования Стокгольмского синдрома:

— Воспринимаемая угроза жизни и вера в то, что захватчик может осуществить эту угрозу.

— Действия захватчика, которые воспринимаются как доброта, и которые происходят на фоне постоянного ужаса.

— Изоляция от любых точек зрения за исключением точки зрения захватчика.

— Воспринимаемая невозможность побега.

Ключ здесь в восприятии пострадавшей. Неважно, если окружающим кажется, что у нее была возможность для побега. Неважно, если им кажется, что угроза не была такой уж большой. Неважно, если проявления доброты для всех остальных покажутся ничтожным пустяком, который даже сравнивать нельзя с чудовищным насилием того же преступника.

Важно только то, что пострадавшая верит, что это было так. Привязанность к захватчику/абьюзеру — это естественный механизм выживания, который вызван невыносимым психологическим страхом и давлением.

Ни одно исследование не показало, что Стокгольмский синдром или, точнее, травматическая привязанность встречается только у «слабых» личностей. Но очевидно, что дети будут более уязвимы, и их гораздо проще убедить в том, что абьюзер может исполнить любую свою угрозу. Вряд ли удивительно, что именно дети гораздо чаще и быстрее, чем взрослые, формируют привязанность к абьюзерам.

Такие дети как Шон Хорнбек и Элизабет Смарт, и даже те, кто стали взрослыми в заточении, например, Джэйси Ли Дагарт и Наташа Кампуш, справедливо считаются жертвами, которые ни в чем не виноваты. А вот девочки, пострадавшие от торговли людьми с целью вовлечения в проституцию и находящиеся под контролем сутенеров, обычно считаются не жертвами, а добровольными соучастницами.

При этом эти девочки испытывают все психологические условия для развития Стокгольмского синдрома. Сутенеры изолируют девочек, которых они эксплуатируют, они следят за тем, чтобы они знали только их точку зрения. Они говорят об их семье и прошлых подругах как о «цивилах», которые ничего не понимают. Они убеждают девочку, что всем этим людям на нее плевать, они не любят ее, только он ее любит, только на него можно положиться.

Стандартная тактика сутенеров — перевозить девочек в другие города, чтобы она жила там, где она никого не знает, на незнакомой территории.

Все, кого она может встретить, так или иначе связаны с проституцией. Весь ее мир — это сутенеры, проституторы, другие пострадавшие девочки. Ее «старшие подруги» также сильно травмированы и давно начали испытывать такую же травматическую привязанность. Они больше не могут воспринимать другую точку зрения.

Каждый проститутор, который покупает ее, закрепляет в ней убеждение, что это то, кто она есть, это то, чего она заслуживает. Каждый проститутор убеждает ее, что не стоит пытаться сбежать. Во внешнем мире ее ничего не ждет, бежать некуда.

Даже если она и пересекается изредка с социальными работниками, полицейскими, медработниками, случайными прохожими, это не дает ей возможности увидеть другую точку зрения. Эти встречи обычно лишь подтверждают, что ей никто не поможет. Ее сутенер уже предупреждал — «цивилам» доверять нельзя, они все ее осуждают, ведь для их она всего лишь никчемная «шлюха».

Проституция, «бизнес», становится ее единственной реальностью. «Цивилы все тупые. Только дуры дают мужикам бесплатно. Это нормально, если у твоего мужчины еще четыре девушки. Если я отдаю ему все деньги, то это к лучшему, мне деньги нельзя доверять».

В GEMS я нередко слышу от девочек, что сутенеры предупреждали их насчет меня. Они называли меня «ядовитая сутенерша», потому что я отравлю им мозги и обману. Одна девочка, которую направили в GEMS по приговору суда в качестве альтернативы тюремному заключению, сказала, что сутенер предупредил ее, что я попытаюсь «промыть ей мозги», и что мне ни в коем случае нельзя верить.

Я спросила ее, почему, по ее мнению, он это сказал. Она несколько минут думала, а потом вдруг сказала: «Наверное, потому что это он промывал мне мозги». На мгновение мне показалось, что она увидела правду, но если это и было так, то продлилось недолго. Несколько минут спустя она уже рассказывала мне, какой он хороший, и как она сама виновата, что он ее бил.

Конечно, для таких интенсивных отношений, которые в клинической психологии называются травматической привязанностью, недостаточно только изоляции.

Даже если сначала сутенер занимается грумингом, обещает с три короба и клянется в «любви», неизбежно наступает время, когда он начинает применять грубую силу и полный контроль. Потому что он знает, что так он добьется самого высокого уровня преданности и подчинения.

Лорен Кларк и Дебра Дж. Льюис в своей книге об изнасилованиях утверждают, что «все отношения с неравной властью, в конечном итоге, полагаются на угрозы или реальное насилие, без которых они не могут сохраниться».

Для девочек, которые подвергаются торговле людьми и коммерческой сексуальной эксплуатации, восприятие угрозы практически всегда связано с эпизодами реального насилия. Девочки верят, что сутенеры исполнят все свои угрозы, что они могут причинить боль, искалечить, убить, и у них есть очень веские причины в это верить.

Как правило, сутенеры насиловали эти девочек, приставляли к их голове оружие, рассказывали им про других девочек, которых они убивали. Все это было расчетливым насилием — гарантией, что девочки не убегут.

Марлен была одной из девочек, с которыми я работала. Однажды она пошла на свидание в боулинг с парнем, который познакомился с ней на станции метро. Когда они вышли из боулинга этот парень и его сообщник схватили ее и силой запихнули в машину. Они забрали ее документы, и они знали, что в них указан адрес ее бабушки. Они угрожали, что они отправятся домой к ее семье и убьют всех ее родных, если она попробует сбежать.

Они привезли Марлен в свой дом и привели в подвал. Там они показали ей трубу со следами скотча и самые разные виды оружия: мечи, охотничьи ножи, мачете и нунчаки. Они сказали, что в этот подвал отправляются все девочки, которые их не слушаются. Когда Марлен сказали, что она будет заниматься уличной проституцией, она подчинилась без сопротивления.

Прошло несколько недель, Марлен во всем подчинялась им, пыталась завоевать их доверие. Но сутенер все равно практически никогда не выпускал ее из вида.

Однажды она подслушала, что они планируют продать ее другому сутенеру, который отвезет ее в другой штат. После этого она решила попробовать бежать. Поскольку до этого она во всем подчинялась и делала все, что они ей говорили, сутенер, наконец, оставил ее одну на пару часов, и она добралась до ближайшего телефона и позвонила маме.

Ее мать позвонила нам, мы позвонили в полицию, которая забрала ее из того дома. Я приехала за ней в участок. Там я увидела как Марлен допрашивают, обвиняют в том, что она врет, и требуют, чтобы она объяснила, почему она не попыталась сбежать раньше.

С моей точки зрения Марлен сделала все, что только могла, чтобы выжить, она стратегически и рассудительно заботилась о своей безопасности.

С точки зрения полицейских, если ее не держали постоянно прикованной к батарее, если она подчинялась требованиям похитителей, когда они продавали ее для секса, то значит, никакого похищения не было. Она просто не могла быть жертвой.

Марлен сообщила имя и адрес. Оказалось, что ее сутенер был ранее судим за нападение и похищение. И все равно полицейские отказались его арестовать, ссылаясь на отсутствие доказательств.

Всю ночь я спорила с двумя мужчинами-полицейскими, доказывая им, что угрозы, которые воспринимала Марлен, были совершенно реальными, а ее поступки были совершенно понятными. Хорошо, что не эти полицейские разбирались с делом Элизабет Смарт.

В случае Марлен ее подчинение похитителю было средством выживания, способом снизить насилие. У нее не было никакой привязанности к своему абьюзеру. Но условия для формирования Стокгольмского синдрома уже были заложены, по счастью, она не успела дойти до этой стадии.

Анджелина приходит в наш офис вот уже несколько недель. Ее направила к нам социальная работница, после того, как ее приговорили к году в центре для несовершеннолетних преступников за занятие проституцией. Она долговязая и худенькая, одни руки и ноги, несколько прыщей, неловкая девочка-подросток шестнадцати лет.

Я была первой, с кем она говорила после прибытия в организацию, мы немного болтали, хотя она держалась замкнуто и боялась говорить о своем опыте. Но она прочитала газетную вырезку на стене о моем опыте в проституции, похоже, этот факт обо мне произвел на нее впечатление.

Ей назначили социальную работницу для сопровождения, но Анджелина все время ищет возможность поговорить со мной, когда приходит. Постепенно она открывается все больше и больше.

Она двенадцать раз убегала из дома. Правда она тут же (слишком быстро) начинает уверять, что ее семья в этом не виновата. Она говорит, что убегала просто потому, что «хотела быть взрослой». Ее слова, особенно про ее семью, кажутся мне какими-то неправильными. Словно под всеми этими небрежными фразами скрывается бездна невыраженных эмоций.

Анджелина умная и вдумчивая девочка. У меня создается впечатление, что она давным-давно научилась хранить секреты. Анджелина очень начитанная и одновременно хорошо ориентируется в реальной жизни. Сейчас она старательно работает над тем, чтобы получить школьный аттестат.

У нее много вопросов ко мне: «У тебя был сутенер?», «В какой школе ты училась?», «Как ты от него ушла?», «Тебе приходилось работать каждый день?»

Каждый мой ответ она, похоже, внимательно обдумывает, как будто пытается решить, насколько это применимо к ней, и может ли с ней произойти в будущем что-то подобное.

Она садится рядом и спрашивает, может ли она помочь мне с моей работой. Однажды она помогала мне архивировать документы и внезапно выпалила: «Я по нему скучаю».

Мне не нужно было спрашивать, о ком речь. Ее сутенер, Суаве, мужчина 35 лет, завербовал ее, когда ей было 12 лет, через пару часов после ее очередного побега из дома. Сейчас он в тюрьме. К сожалению, в тюрьме он не за то, что он делал с Анджелиной.

«Это нормально. Это нормально, если ты скучаешь по тому, кто был очень большой частью твоей жизни… даже если жизнь была плоха. О чем именно ты скучаешь?»

«О том, как он орал, чтобы я тащила задницу в дом. О том, как он всегда говорил мне, что делать… когда вставать, что надевать, когда идти работать… все такое».

Она улыбается при мысли об этом.

«Я бы к нему вернулась, если бы могла, — добавляет она бодрым голосом. — Он мне как отец… Я правда его люблю».

В том, как она это говорит, чувствуется настоящая тоска, и это разбивает мне сердце.

«Но как насчет всего остального? Когда он причинял тебе боль и заставлял тебя заниматься тем, чего ты не хотела».

«Это я понимаю. Но он это не специально. Просто иногда я выводила его из себя».

Мы говорим о том, чем «вывести из себя» отличается от ответственности за свои собственные действия. Я считаю, что я привела веские аргументы. Но они ее не убедили.

«Но я все равно хочу вернуться к нему».

Я вздыхаю, надеюсь, мысленно, но я не уверена. Она свободна только физически, эмоциональные оковы все еще на месте. Я знаю, что сейчас нельзя на нее давить слишком сильно. Иначе я стану злодейкой, от которой ей нужно защищать свою любовь, своего мужчину, свои чувства в течение трех лет. Я пытаюсь подойти с другой стороны.

«Давай составим список… Все хорошее и все плохое? О чем ты скучаешь, и о чем ты не скучаешь. Это может помочь разобраться в своих чувствах».

Она относится к этому скептично.

«Я составила такой список, когда ушла от своего сутенера, и это помогло мне все обдумать», — говорю я.

Мой собственный список заставил меня с ужасом осознать, что мои представления о любви, мягко говоря, искаженные. Среди плюсов я написала: «Наносил масло какао на раны от ремня», и я поняла, что с этим что-то не так. Список не изменил сразу же мои чувства, но он изменил то, что я о них думала.

Я выдираю лист бумаги из своей тетради и разделяю его на две колонки. Я пишу наверху колонок: «Его действия, которые делали меня счастливой/любимой» и «Его действия, которые делали меня грустной/заставляли плакать».

Она садится на диван и начинает сосредоточенно писать. Через пару минут она останавливается, тихо сидит, грызет кончик ручки, напряженно думает. Я предполагаю, что она работает над списком того, что ее расстраивало. Я возвращаюсь к своей работе, позволяю ей остаться наедине со своими воспоминаниями. Сорок минут спустя она снова приходит в мой кабинет.

«Я закончила. Вот». Она протягивает мне листок с таким видом, как будто он радиоактивный. Я не удивлена тому, каким коротким оказался список плюсов. Но меня несколько удивляет, что список минусов оказался таким длинным. Она и правда потратила на список много энергии.

Как всегда, список плюсов убого короткий. «Он говорил мне, что он мой папа» напротив «Он меня бьет». «Он возил меня в путешествия» напротив «Он заставляет меня заниматься сексом с другими мужчинами», «Он заразил меня ЗППП», «Он бьет меня электрическим шнуром», «Он называет меня тупой сукой». И снова плюс: «Он говорил, что любит меня».

Мы сидим с этим списком, один плюс бросается мне в глаза. Только одно слово: «Чипсы». «Энджи, что это значит?»

«Ты сказала написать про то, когда он любил меня, это был такой случай. Он разозлился на что-то, что я сделала, не помню уже на что, немного побил меня. Я очень ревела, и он ушел, пока я плакала. А потом вернулся и оказалось, что он ходил в магазин и купил мне чипсы и шоколадное молоко».

Я смотрю непонимающим взглядом.

«Потому что это мое любимое. Он знал, что это мое любимое, и он купил их, чтобы мне стало лучше».

Она улыбается своему воспоминанию. Я представляю, как она вытирает слезы: «Спасибо, папочка». Благодарность за то, что он потратил 1 доллар 25 центов в магазинчике на углу.

«Именно в тот момент я поняла, что он и правда меня любит».

Должно быть я выгляжу очень грустной, и она решает, что я чего-то не поняла. Она пытается снова объяснить: «Потому что это мое любимое, и это было чертовски внимательно с его стороны».

Мы продолжаем читать список. «Устраивал так, чтобы меня изнасиловали», «Бросил меня в тюрьме». Как же это просто. Дешевые чипсы и шоколадное молоко перевесили невыносимую боль, ужас, воплощенное зло. Нужны лишь подходящие обстоятельства, и это так просто.

У кого-то есть власть забрать твою жизнь, но он этого не делает. Ты благодарна. В этом нет никакой логики, но это имеет психологический смысл. Просто большинство людей никогда не жили в постоянном страхе за свою жизнь, поэтому им сложно понять, какие чувства это может вызвать.

Бывает, что угроза жизни внешняя, и люди рядом не виноваты, например, если это автокатастрофа, крушение самолета, природное бедствие. Очень часто в таких условиях между выжившими формируется нерушимая связь, которая будет сильнее, чем любые другие отношения в их жизни.

Именно поэтому ветераны боевых действий, пожарные и даже полицейские часто чувствуют близость со своими товарищами, которую невозможно объяснить посторонним.

Девочки под контролем сутенеров переживают общую травму, и потенциально такая же связь может сформироваться и между ними. Однако в случае военных и пожарных эта связь целенаправленно поощряется и поддерживается, а сутенеры активно стараются посеять вражду, вызвать зависть, вынудить к конкуренции, заставить предать подругу.

В этом случае связь с абьюзером, опять же, имеет смысл, потому что именно от него зависит твоя жизнь, не от других девочек.

Воображаемая доброта лучше, чем никакой. ….

Однажды я вела фокус-группу среди девочек для городского исследования. Один из вопросов звучал так: «Был ли в вашей жизни взрослый, который пытался вам помочь?»

До этого дискуссия была очень оживленной, но тут повисло молчание. Наконец, Джессика заговорила: «Один клиент привел меня в дом, и там была толпа парней, человек пятнадцать. Они все насиловали меня, и я все плакала и плакала. Один парень не насиловал меня и помог найти мою одежду. Думаю, ему было жалко меня, потому что я плакала».

Она была благодарна. Не потому, что тот парень помешал ее насиловать, не потому что он вызвал полицию, а просто потому что он сам не изнасиловал 14-летнюю девочку. Она запомнила его как одного хорошего парня. Капля воображаемой доброты посреди сплошного кошмара.

Поддержите проект: Если вы считаете важными такие материалы, и у вас есть такая возможность, вы можете поддержать работу этого сайта с помощью доната или подписки на Boosty.