Отрывок из книги Кайсы Экис Экман «Быть или быть купленной: проституция, суррогатное материнство и расщепленное Я» (Kajsa Ekis Ekman «Being and Being Bought: Prostitution, Surrogacy and the Split Self», 2014).

Элизабет Кэйн, мать троих детей, стала лицом суррогатного материнства в США. В 1980 году она стала первой американской легальной суррогатной матерью. После осеменения спермой заказчика, она родила ребенка для бездетной пары, которая связалась с ней через агентство. Во время беременности она выступала публично и рассказывала о своем решении. По ее словам, она делала это ради бездетной пары, а не денег. Хотя ее муж, друзья и ее собственная мать были категорически против ее решения, она настояла на своем.

Элизабет Кэйн стала идеальной рекламой для агентств, они устраивали ей участие в ток-шоу и интервью. Через месяц после родов она поговорила с журналистом журнала «People» и заявила, что ребенок — это «чистый дар любви», и она счастлива, зная «что он дома, и его рождественские подарки будут под другой елкой» (in Moore Hall, 1980). Она сказала, что не страдает из-за отказа от ребенка:

«Радость, которую я испытала, когда увидела ребенка у них на руках, продлится всю жизнь. Прежде чем я покинула Луизвилль, я отправилась в суд и подписала документы по отказу от каких-либо прав на ребенка, и я снова почувствовала, что это правильно. Я знала, что это самый важный день для его новых родителей, и я вернулась домой без каких-либо сожалений».

Кэйн рассказала, что столкнулась с негативной реакцией близких, но несмотря на это она не сомневалась в своем решении: «Я всегда знала, что поступаю правильно как женщина и как христианка». Кэйн стала образцом хорошей суррогатной матери. Слова и поведение тех женщин, которые последовали за ней, явно ей вторили.

Прошло шесть лет, и Элизабет Кэйн передумала. Вместе с еще 17 американскими суррогатными матерями она основала Национальную коалицию против суррогатного материнства (Allis, 1995). В 1988 году была опубликована ее биография, «Мать по рождению», где она подтвердила, что теперь является противницей суррогатного материнства. В этой книге Кэйн описывает, что испытывала «кайф» от своего публичного имиджа хорошей, щедрой женщины: «Теперь я понимаю, что мне было очень важно быть идеальной картинкой на публике. Я так хотела, чтобы суррогатное материнство работало, что я запретила самой себе негативные мысли или чувства о своем решении родить Джастина».

Кэйн начинает свою биографию с рассказа о том, как она, будучи молодой незамужней матерью, отдала свою новорожденную дочь на удочерение. После такого опыта в прошлом, она была уверена, что «справится» с суррогатным материнством – ведь она уже отказывалась от ребенка.

Поначалу все казалось ей замечательным: «Первые несколько месяцев после родов я испытывала эйфорию. У меня был кайф лишь от одной мысли о лицах Адама и Марго, когда они взяли сына на руки в больничной палате».

Однако вскоре шумиха вокруг нее утихла, заказчики сосредоточились на ребенке, а у нее началась тяжелая депрессия.

«После июня 1981 года время потеряло какой-либо смысл. Я не могу сказать, как долго продолжалась моя депрессия. Может быть, шесть или двенадцать месяцев. Может быть, восемнадцать месяцев. Отсутствие Джастина стало моей навязчивой идеей. Я знала, где он находится, но я не могла с ним увидеться. Он принадлежал другой женщине, и мое сердце превращалось в камень. … Депрессия вскоре переросла в фантазии о моей смерти».

Элизабет Кэйн потребовалось шесть лет, чтобы осознать эти события и признаться самой себе: «Я скучаю по своему сыну, я так и не смогла забыть о том, что потеряла его, и суррогатное материнство было ужасной ошибкой». Она прекрасно формулирует саму суть суррогатного материнства:

«Я считаю, что суррогатное материнство – это не более чем передача боли от одной женщины к другой. Одна женщина страдает, потому что не может стать матерью, поэтому другая женщина должна страдать всю свою жизнь, потому что она останется чужой для ребенка, которого выносила для кого-то еще».

История Кэйн во многих отношениях типична. Во время беременности суррогатная мать оказывается в центре внимания. Заказчики волнуются о ее здоровье, покупают ей подарки, водят ее в рестораны или места развлечений. Она особенная. Она ценная. Она носит их ребенка. Из-за ребенка внутри нее заказчики заинтересованы в хороших отношениях с ней. Многие суррогатные матери говорят, что им приятно внимание. Поскольку заказчики принадлежат к более высокому социальному классу, женщина ненадолго знакомится с совершенно иным образом жизни.

«Они были довольно богатыми, и они меня совсем избаловали», — рассказывает одна женщина в интервью Рагоне. Другие говорят, что они научились ходить под парусом, плавали в бассейнах заказчиков по выходным, одну женщину пригласили в двухнедельное, полностью оплаченное путешествие на Гавайи (Ragoné, 1994, pp. 68–69).

Однако как только пуповина перерезана и ребенка отдали заказчикам, родная мать должна исчезнуть. Она возвращается к своей нормальной жизни домохозяйки или к плохо оплачиваемой работе. Никто не звонит ей каждый день, чтобы узнать, как она питается, и как она спит. Она больше не особенная, она стала такой же как все. Ее власть над другими полностью растворилась. Именно тогда приходит чувство, что ее использовали. «Мервл» описывает свои чувства после родов:

«Я была расстроена в больнице потому что мои предполагаемые родители не позволили мне взять на руки сурросына, а потом мне было очень больно, когда они вручили мне чек с финальным платежом через пару секунд (буквально) после того, как я подписала документы об усыновлении. И когда они уходили, именно мой адвокат убедил их позволить мне подержать напоследок сурросына. Но на меня все смотрели, и я не посмела обнять его или поцеловать, как мне хотелось. Уходя, они как можно скорее сели в машину, так что я поспешила (насколько это возможно через несколько дней после кесарева) сесть в свою машину, спрятала лицо и расплакалась. Позже я поняла, что они не сдержат свое обещание и не будут посылать мне регулярные новости/фотографии – это было так больно, от этого было очень тяжело» (44).

Многие суррогатные матери продолжают просить фотографии ребенка, пытаются узнать о его или ее развитии и здоровье, или, как жалуется одна женщина, просто «что угодно, трудно что ли написать сообщение» (45). На одном форуме суррогатных матерей большинство женщин установили часы, которые показывают возраст их суррогатного ребенка вплоть до секунды.

Даже если женщины вынашивали ребенка для друзей или родственников, они могут испытывать такие же чувства. Шерри, которая родила ребенка для своей бесплодной сестры, пишет:

«Не могу описать всю глубину печали, которую я почувствовала, когда вернулась домой без ребенка, которого я любила, носила в себе, родила. Было ощущение, что у меня умер ребенок… Я знала, что никогда не попытаюсь оставить малыша себе. Я бы никогда не поступила так со своей сестрой. Но я просто не могла не полюбить этого ребенка как своего собственного, потому что он и есть мой собственный… Когда я смотрела в тот день, как их машина уезжает по гравиевой дороге, я чувствовала себя как пыль, которую они оставили позади, чтобы она легла в чистом поле» (46).

Главный страх заказчиков в этой индустрии – женщина решит оставить ребенка. В большинстве стран с легальным суррогатным материнством существует период ожидания, во время которого родившая мать может передумать. Отчет Британского департамента здравоохранения показывает, что 4-5% суррогатных матерей отказываются отдавать ребенка заказчикам (Edelmann, 2004). Мэри Бет Уайтхед, мать «ребенка М», пишет о своем случае (1989, pp. 11–12):

«Сотрудники клиники говорили мне, какая я замечательная. Они говорили: «Эта пара будет благодарить вас до конца жизни, они всегда будут думать о вас»… Оглядываясь назад, я считаю, что вся это похвала была формой промывания мозгов. Снова и снова сотрудники говорили мне, что это «ребенок пары»… Они ни разу не сказали, что суррогатной матерью буду не я, а Бетси, ведь это она хотела стать заменой мне… Только после того, как я родила дочь, я полностью осознала тот факт, что это малышка Бетси Стерн. Именно радость и боль родов наконец позволили мне осознать правду – я не отдаю Бетси Стерн ее малышку, я отдаю ей свою малышку».

Когда Уайтхед поняла, что это «моя малышка», это открытие исцелило ее. Ей говорили, что она что-то вроде племенной кобылы, что ребенок внутри нее не имеет к ней отношения, что она просто родит и отдаст ребенка. Ее сознание было отчужденным – она воспринимала себя саму как инструмент, гордилась своей способностью произвести хорошую продукцию. Однако во время родов что-то произошло, она потеряла способность смотреть на себя как на инкубатор.

Именно тогда она сказала: «Я не суррогат, я мама». Она восстала против своей механической роли. Она отказалась быть печью, инкубатором, фабрикой. Она сказала: я родила, я мать. Для суррогатной индустрии это был провал и, естественно, огромный шок для заказчиков, которые ждали и мечтали о ребенке. Женщина, которая оставила себе ребенка, стала злобным демоном – в первую очередь, в глазах других суррогатных матерей, чьи идеологические основы она поставила под угрозу.

Лашелль Бейкер – верующая христианка, ярая защитница суррогатного материнства, которая трижды становилась суррогатной матерью. Она утверждала, что Бог «наделил ее даром не быть эгоисткой, но делиться с моими братьями и сестрами, которые не способны зачать сами». В 2009 году она решила оставить себе близнецов, которых она родила. Она отказалась передать их предполагаемым родителям и решила воспитывать их самостоятельно. В результате, она стала мишенью травли на множестве суррогатных форумов. Ее называли «отвратительной», «ведьмой», «настоящим злом», «хуже любой шлюхи» и, как ни парадоксально, «торгующей детьми шлюхой» (47). Одна женщина, которая пять раз была суррогатной матерью, написала:

«Вся эта история ОТВРАТИТЕЛЬНА, меня от нее ТОШНИТ!!! Если ты суррогатная мать, то это НЕ твое решение, куда отправятся эти дети… ОТДАЙ этих беспомощных маленьких малышей их РОДИТЕЛЯМ!!! ЕСЛИ они НЕ подходят на роль родителей, то это решит закон, это НЕ твое решение…» (48).

Снова и снова другие напоминали ей о ее роли инкубатора: «Тебе нужно остановиться и понять, какова твоя роль как ГЕСТАЦИОННОЙ СУРРОГАТНОЙ матери» (49). По сути они говорили, что она – инструмент и не должна претендовать на большее. Последовали и религиозные оскорбления вроде «Тебе не стоит играть в Бога» и «Как ты можешь называть себя христианкой?» (50). Группа суррогатных матерей даже начала сбор денег в пользу ее заказчиков. Одна из них объяснила, что Бейкер «не настоящая суррогатная мать», и это не «настоящее суррогатное материнство» (51).

Почему эта женщина воспринималась ими как столь опасная угроза? Ведь они не собирались оставлять себе своих «суррогатных» детей, какое им дело до чужих решений? Более того, Лашелль Бейкер оправдывалась тем, что ее заказчики употребляли кокаин, разве это не ответственный шаг – позаботиться о хороших условиях жизни для детей? Но этот факт явно был не так важен как то, что Бейкер посмела задеть болезненную тему: незаживающая рана, разделяющая тебя как инструмент и тебя как человека, между Я и телом, между ребенком и матерью. Она подошла к этой проблеме совершенно иначе – объединила их вместе, отказавшись наказывать себя. И неожиданно остальные женщины ощутили свои раны гораздо сильнее. Действия Бейкер открыли то, как сильно болят их собственные раны, насколько они глубоки. Ее ненавидят, потому что она снова и снова вскрывает их, заставляет их кровоточить. Потому что она отказалась от роли послушной суррогатной матери, которая жертвует собой, и назвала себя настоящей матерью. И за это ее назвали злобной ведьмой.

Несмотря на то, что весь мир суррогатного материнства – тысячи суррогатных матерей, агентства, врачи, покупатели, юристы и судьи – аплодируют решению отказаться от ребенка, отказ одной женщины это сделать вызывает у них бурю негодования. …

В книге Энн Фесслер «Девочки, которые ушли» приводятся интервью с женщинами, которые отдавали своих детей на усыновление до того, как аборты стали легальными. Их истории имеют много общего с рассказами суррогатных матерей. Многие женщины описывают, как они перестали что-либо чувствовать после того, как у них забрали детей. Диана «потеряла сознание внутри». Джудит описывает, что она «отрезала себя» и «не смотрела на себя в зеркало ниже пояса» всю беременность. Она говорит о том, как она пыталась почувствовать себя не роботом (Fessler, 2006, p. 271).

Снова и снова звучит эта тема утраты, в том числе утраты целостного Я. Неспособность почувствовать свое Я как единое целое. И проституция, и суррогатное материнство фрагментируют личность, и история этих индустрий и тех, кто становятся их жертвами, оказывает такое же воздействие на все общество. Мы забываем о том, как вещи связаны вместе, мы приучаем себя разделять их, не думать о них одновременно.

Когда мы признаем человечность как единое целое что-то меняется. Когда мы говорим: довольно, я больше не хочу играть в эти игры, я больше не хочу прятаться, я не шлюха, и я не Дева Мария, я личность, и у меня есть право чувствовать то, что я чувствую. Я не то или это, я единое целое. Я мать детей, которых я родила. Я не обязана идти на близость с мужчинами, которые мне не нравятся. У меня живое тело, и я буду слышать то, что оно говорит.

Мое тело – это не предмет собственности, не вещь, которой я могу пользоваться, это мое бытие в этом мире. Наши ноги – это не «вещи», это наша возможность ходить. Как писал Сартр, наши глаза в первую очередь для того, чтобы видеть, и только во вторую для того, чтобы на них смотрели (Sartre, 1943, p. 344). Это преодоление отчуждения – агрессивный, физический процесс. Это исцеление раны от подобного дуализма. Джудит так описывает начало этого процесса после того, как она снова увиделась со своей дочерью 35 лет спустя (Fessler, 2006, p. 272): «Тогда стена рухнула, я начала чувствовать то, что я сделала, что случилось со мной таким образом и на таком уровне, как никогда раньше. Я перестала быть бесчувственной».